http://www.colta.ru/docs/12588

Perpetuum Mobile: «Запрос на новую ангажированность»

ГЛЕБ НАПРЕЕНКО поговорил с кураторами-номадами Маритой Муукконен и Ивором Стодольским

Кураторское объединение Perpetuum Mobile, Марита Муукконен и Ивор Стодольский, избегает превращения своих проектов в констатацию раз и навсегда утвержденных сведений. Каждая их выставка или конференция открывает проблемы, к решению которых они приглашают всех желающих. Во время их недавнего визита в Москву они поговорили с ГЛЕБОМ НАПРЕЕНКО о русском искусстве, вреде канонов и правоконсервативном мороке, который можно ощутить как в России, так и во всем мире.

— Вы приехали в Россию в поисках художников для вашего нового проекта. Не могли бы вы рассказать о нем?

Ивор Стодольский (Ivor Stodolsky): Название проекта звучит как «От Non–Aligned к Re-Aligned», «от неприсоединения к новому присоединению». Non–Aligned — термин, возникший во времена «холодной войны» в Движении неприсоединения, которое было организовано лидерами Югославии, Индии и Египта: Тито, Неру и Насером. В него входили страны, которые не хотели заключать военные союзы ни с Варшавским блоком, ориентированным на СССР, ни с НАТО, организованным США. Они пытались найти третий путь, быть независимыми от магистральных политических потоков, направляемых сверхдержавами. Сходная позиция позже стала важной уже не в геополитическом, а в культурном смысле — как попытка уйти из мейнстрима. Она очевидна в постмодернистском стремлении не присоединяться ни к чему, отвергать все большие нарративы. В России это проявилось, например, в перестройку у молодых художников с их стебом. Мы делали большую выставку в Киасме, Хельсинкском музее современного искусства, про этот период.

Re-Aligned — слово, которым мы хотим описать сегодняшний момент, когда постоянная уклончивость кажется все менее удовлетворительной и возникает пока еще неопределенная надежда на переход к новому присоединению, к обнаружению новых ориентиров. Наш проект будет проходить в разных местах: в Хельсинки, в Тромсё в Норвегии, в Берлине, в Стокгольме… Это будет и выставка, и конференция. В конференции помимо многих других будет участвовать Мария Линд, специалист по эстетике отношений, северная королева в этой области.

Марита Муукконен (Marita Muukkonen): У нас уже есть один художник из России, которого мы пригласили на выставку в северной Норвегии в качестве примера художника нового присоединения, re-aligned, — это Тимофей Радя из Екатеринбурга.

Стодольский: Радя — пример художника нового поколения, больше не желающего быть ко всему одинаково критичным и ироничным. Он, как и все новое поколение, говорит о политике не абстрактно, а во имя чего-то — сталкиваясь с реальными проблемами вокруг.

Муукконен: Выставка Re–Aligned, «Вновь присоединенные», в Норвегии будет в основном посвящена молодым художникам из России и с Украины. Но на конференции, которую мы организуем, будет обсуждаться тот же процесс в мировом масштабе. Например, мы будем говорить о движении «Оккупай» как об интернациональном феномене.

Стодольский: Приедут специалисты из разных стран и будут обсуждать китайское и чилийское искусство, «арабскую весну»… Мы исходим из того, что находим в том или ином регионе. Наша идея про присоединение, про новую ангажированность — лишь самая общая рамка, ведь что-то носится в воздухе. Но далее мы будем уточнять все на основании местного материала.

— Как возник ваш интерес к постсоветскому региону?

Стодольский: Я бы избегал в контексте этой выставки слова «постсоветский». Я устал от приставки «пост-»: посткоммунистический, постмодернистский, пост-то, пост-се… Смерть автора, смерть истории. Надоело! Я бы хотел видеть это состояние как «пре-», «перед-». Мы смотрим вперед, сколько можно вглядываться в прошлое. Мой интерес к России связан в том числе с тем, что я жил здесь в 1993—1994 годах. Тогда я учился математике и философии в Англии и решил посмотреть, что происходит в мире. Поехал в Россию, даже не зная языка. Стал погружаться в среду художников, философов, поэтов в Санкт-Петербурге. С этого все началось. После этого я много работал с русскими, делал совместные проекты, но выставки, посвященные российскому искусству, я начал делать только в 2007 году.

— Насколько вы подчеркиваете местную специфику? Или, как в случае с вашим проектом о новой ангажированности, вам важнее принадлежность России интернациональной ситуации?

Стодольский: Да, для нас важна именно интернациональная история. Все в мире — звенья одной цепи, и Россия не настолько специфична в современной ситуации, как, видимо, порой кажется ее жителям. После конца СССР многим думалось, что настало торжество капитализма, но сейчас стало очевидно, что, когда один полюс биполярного мира упал, второй тоже начинает заваливаться и мутировать.

Муукконен: У нас есть еще один интернациональный проект, о котором еще не можем подробно говорить, и он будет посвящен правому популизму в Европе, поднявшему голову в связи с финансовым кризисом.

— Вы будете выставлять художников, критикующих этот феномен, или самих правых авторов?

Стодольский: Нет, мы ищем, конечно, не правых авторов, а художников, критически изучающих тему правого популизма. Но мы столкнулись с вопросом: как показывать такое искусство? Обычно аудитория, приходящая на выставки политического искусства, уже заранее солидарна с тем, что она увидит. Мы показываем искусство своим единомышленникам. Но в этом проекте мы хотели бы разрушить привычную ситуацию новым форматом — более публичной презентацией выставки и обсуждением ее с аудиторией.

Муукконен: Мы стали думать об этом проекте еще в 2007 году, когда правый популизм только начал набирать обороты. Увы, сегодня эта проблема стала только серьезнее.

— Эта проблема касается и России, в том числе сферы культуры. С одной стороны, старые культурные институции скатываются в консерватизм, часто откровенно правого толка, сопровождающийся реставрацией традиционных национальных ценностей, с другой — набирают оборот неолиберальные реформы с требованием «эффективности». Иногда эти две тенденции парадоксальным образом смыкаются, а такие проекты, как ваш, противостоят им обеим, и потому их сложно реализовывать.

Стодольский: Да, это общая проблема — она видна не только в Европе, но и, скажем, в Каире, где поднимает голову традиционализм и фундаментализм, с одной стороны, и, с другой стороны, очевидно стремление создавать институции сугубо развлекательного типа. И в обществе рождается запрос на Re-Aligned, новую ангажированность.

Муукконен: Увы, с институциями в Европе ситуация немногим лучше: востребованы не столько исследовательские проекты, сколько зрелищные, с мультимедиа, мало кто смотрит на содержание. Здесь очень многое зависит от директора: если директор в курсе критического дискурса, ситуация легче. Мы стараемся работать именно с такими институциями.

— У вас были конфликты с институциями, где вы работали?

Муукконен: Нам помогает статус независимых кураторов. Любая институция, будучи хотя бы отчасти нацеленной на получение выгоды, неизбежно сковывает. Например, у той же Киасмы проблемы с самокритикой: в Хельсинки есть всего одна серьезная газета об искусстве на финском языке, Helsingin Sanomat, принадлежащая крупной корпорации Sanomat, спонсирующей также Киасму. Поэтому в этом издании ты не можешь критиковать Киасму, а так как другой газеты нет, то Киасма на финском вообще оказывается вне обсуждения, что, конечно же, не идет ей на пользу. Или когда в Хельсинки затеяли строить Гуггенхайм, это было финансово выгодно, и всех, кто высказывал скепсис на этот счет, называли консерваторами и реакционерами.

— Капиталистическая цензура… В России такая же ситуация: например, если журнал и художественная премия финансируются из одного источника, ты не можешь в данном журнале критиковать эту премию. Критика воспринимается как стремление потопить конкурента, а не как забота об общем деле искусства.

Стодольский: Поэтому мы стараемся не привязываться к конкретному месту, что, кстати, согласуется с логикой нашего нового проекта: выставка — про постнациональное, или предглобальное.

Муукконен: Также мы объявили сбор средств на выставку, то есть мы не привязаны ни к какой институции или фонду — они для нас сотрудники.

— Именно с правым поворотом был связан ваш Цыганский павильон на Венецианской биеннале?

Муукконен: Да, вечный, perpetual, Цыганский павильон был очень кстати на фоне правого подъема в Европе. В 2007 году Цыганский павильон уже был организован в Венеции другими кураторами при поддержке Института Сороса, но в 2009 году он был втихую отменен.

Стодольский: Это происходило на фоне политики Берлускони, когда правительство Италии предложило ввести что-то вроде народной милиции для очищения городов от «всякого сброда», под которым во многом понимались цыгане. Это напоминало охоту на ведьм, причем сама полиция разжигала волнения и пускала сплетни вроде того, что цыгане — насильники.

Муукконен: Также были прецеденты, когда у цыган, собранных в лагеря, отбирали детей и отдавали их на воспитание в специальные институции. Матерей выбрасывали на улицу, отцов отправляли в тюрьму… И мы решили все-таки сделать наш павильон.

— Кто-то оказал вам поддержку?

Стодольский: Профессиональные цыганские художники и многие коллеги поддержали нас петицией. Но Цыганский павильон мы делали практически без денег. Это был малобюджетный проект: серия почтовых открыток с информацией о положении цыган в Европе, которые мы разместили при входах в павильоны десяти разных стран, согласившиеся с нами сотрудничать. Посетители могли оставить с помощью чернил отпечатки своих рук на этих открытках и отослать нам в Финляндию или оставить себе. Люди оставляли след на этих открытках своим телом, в то время как телесное присутствие цыган на той или иной территории все время подвержено репрессиям. В Европе сейчас более 12 миллионов цыган — это больше, чем население Бельгии или Швеции, но люди не вполне сознают масштаб и значение присутствия в Европе такого числа людей, отвергнутых обществом.

Муукконен: Сперва с нами стал сотрудничать венгерский павильон; это важный факт, ведь сегодня в Венгрии введены жесткие законы против цыган.

Стодольский: А после венгерского нас решили пригласить еще девять павильонов, в том числе и итальянский. Первый Цыганский павильон в 2007-м был поддержан Соросом, который дал денег на интеграцию цыган в европейские страны, но из-за политического и экономического кризиса ситуация стала только хуже: некоторые венгерские политики прямо говорят, что все цыгане должны быть убиты.

Муукконен: Многие поддерживают такие идеи: цыгане кажутся им безличной массой сомнительных личностей, и люди часто не видят среди них художников, музыкантов или танцоров… Многие цыгане вообще никак не вписаны в государственные структуры, в том числе лишены всякого образования.

— Слово «ассамблея» ассоциируется у многих с «Оккупаем». Но вы организовывали художественную ассамблею еще в 2010 году, на «Манифесте». Откуда взялась эта идея?

Стодольский: Ассамблею мы делали еще до «Манифесты», в Хельсинки, точнее, в Свеаборге, на острове рядом с городом, в 2009 году. У нас была идея парламента художников, которые обсудили бы друг с другом свои критерии в искусстве. Это было важно в ситуации схлопывания рынка, которая очевидна и в России, где недавно закрылись нарождавшиеся галереи. На ассамблее мы обсуждали вопросы ценности и оценки искусства: ведь так часто искусство имеет успех на рынке, а через несколько лет обнаруживается, что это пустышка. Мы организовали шутливый аукцион без денег и обнаружили сложности, возникающие при отделении искусства от финансов. У нас даже возникли палаты в этом парламенте художников, например, палата пиратского движения, которая предлагала гарантировать, чтобы вся художественная продукция была общедоступной и копируемой. Конечно, это осталось только в области идей, но мы многое поняли о странностях художественной практики, об ее автономии и отношениях с рынком. Ведь обычно, вращаясь в своем кругу знакомых из художественной среды, мы не артикулируем основания искусства.

— На видео, где снята интернациональная ассамблея на площади в Мурсии на «Манифесте 8», все похоже на «Оккупай».

Муукконен: Да. Но так вышло случайно, хотя и символично: музей, где должна была проходить ассамблея, по ошибке оказался в первый день закрыт, и мы собрались на площади перед ним, вынужденно ее оккупировав.

— Изгнанное из музеев захватывает площади.

Стодольский: И самое забавное, что «Индигнадос», участники настоящего «Оккупая», потом заняли ту же самую площадь!

Муукконен: В Екатеринбурге мы делали ассамблею уже изначально на улицах, вместе со студентами журналистских и философских факультетов. Там участвовал и Тимофей Радя.

— Вы все время ищете способы построения художественного проекта, которые выводили бы зрителя из пассивного созерцания статичной данности. Насколько я понимаю, то же было сделано на вашей выставке, посвященной перестройке, в Киасме в 2007 году?

Муукконен: Да, нам было важно показать многослойность и неоднозначность эпохи. Поэтому архив ленинградской концептуальной школы, о существовании которого до этого никто не подозревал, был очень важен для нашей выставки. О самой концептуальной школе в Ленинграде тоже знали немногие.

Стодольский: Архив хранился у Владимира «Ванкока» Семенова, он малоизвестный художник, такой немолодой пьющий панк. Архив хранился у него на кухне в шкафу, задвинутом столом. Мы еле уговорили его отодвинуть, и на нас буквально посыпался материал. В этом архиве есть все: кинопленки, фото, тексты…

Муукконен: …документация, рисунки, мейл-арт.

Стодольский: Это была часть выставки. Такие забытые художники и их не отрефлексированные историками искусства работы как сырой материал были помещены рядом с произведениями хорошо известных авторов. В итоге у нас были самые разные художники перестройки из Таллина, Екатеринбурга, Питера: «новые художники», митьки, некрореалисты… Только не из Москвы, потому что про этот город уже было сделано очень много выставок.

— Как была выстроена экспозиционная сценография?

Стодольский: Нам важно было вовлечь зрителя в контакт с работами. Еще с улицы посетителя встречало огромное окно, которое раньше никто не использовал, и оно стало переходным пространством между выставкой и городом. В центре одного зала стоял «Коммунальный спутник» Олега Янушевского со звонками, в которые можно было звонить, и замочными скважинами, в которые можно было смотреть. Был воспроизведен бытовой антураж времен перестройки, стояла раскладушка — мы воссоздали атмосферу квартирной выставки. На выставке сопоставлялись работы известных и совершенно неизвестных авторов. Так мы ставили под сомнение уже успевший и сложиться, и запылиться «канон» того, что такое перестройка в искусстве. Пошатнувшуюся инстанцию единственно верного взгляда мы тоже решили включить в проект. Высоко над всей экспозицией на балконе стоял бюст Ленина, который очень кстати повредился по дороге из магазина, где мы его приобрели, и к нему был нарочито неаккуратно привязан бинокль для обозрения выставки.

Муукконен: Мы хотели, чтобы зрителю раскрывались разные уровни понимания в зависимости от того, сколько времени он хотел и мог провести на выставке. Можно было просто пройтись и составить общее представление или засесть в архивной комнате и воспользоваться подробным каталогом, который мы распечатали в виде бесплатной газеты.

Стодольский: Петербургская художественная среда, насколько я ее знаю, сегодня очень консервативна и канонизирует своих признанных авторов. Например, все предпочитают игнорировать найденный нами концептуальный архив и не выставлять других забытых художников. Когда Эрмитаж делал выставку Тимура Новикова, используя забытые работы, которые мы только что нашли в Финляндии, и перечислялись все связанные с ним проекты, они избегали упоминаний о нашей выставке в Киасме — именно потому, что она шла вразрез с привычной концепцией истории. Более того, хотя наша выставка в Киасме послужила одним из импульсов для организации большой экспозиции «новых художников» в Русском музее, которая недавно приезжала в ММСИ, на этой выставке был опять воспроизведен уже выработанный канон.

— Пожалуй, на этой выставке ощущалось противоречие между раскованностью и живостью представленных работ и строгой искусствоведческой рамкой, в которую они были помещены.

Муукконен: В противовес такой канонизации нам было важно показать, что история — это всегда работа; никто не знает ее до конца. Мы хотели обратить внимание на сам процесс запаковывания истории в ту или иную форму, поэтому выставка называлась «Сырое, приготовленное и упакованное». В архивной комнате на выставке стояли печатные машинки — это было приглашение передумать и переписать историю, распаковать ее.

— Вы говорили, что Россия важна как участница мировых процессов, а чем для вас важна перестройка? Она интересна как часть глобального процесса или как специфическое явление?

Муукконен: Перестройка важна как момент открытой истории — точка, где, казалось, была возможность иного пути.

— Можно ли сказать, что антиканоничность, многоуровневость вашей выставки — образ содержащихся в перестройке нераскрытых возможностей?

Муукконен: Именно.

Стодольский: Это важно для нас и в сегодняшнем контексте, когда мы говорим о перестройке капитализма. Ведь давно были озвучены и до сих пор остаются актуальными проекты его реорганизации, например, идея Джеймса Тобина собирать пошлины с международных финансовых транзакций и создавать с их помощью мировое государство всеобщего благосостояния. Важно, что это просчитанная модель, а не просто утопия, о которой можно говорить красивым языком. Конечно, мы можем осуждать и welfare state, но это просто компромиссный вариант, который можно, по крайней мере, экономически просчитать. Однако пока к такой перестройке дело явно не идет: транснациональным корпорациям она невыгодна.

— Маркс полагал, что это в природе капитализма: сколь бы мягкие формы он порой ни принимал, неизбежно приходит кризис, влекущий за собой новое ужесточение…

Стодольский: Мишель Бауэнс, например, считает, что просто надо платить одинаково всем живущим людям, и обосновывает, что это не приведет к краху экономики из-за всеобщей лени — люди все равно будут что-то делать. В современных условиях граница труда и отдыха, образования и досуга размывается: мы с вами сидим и разговариваем в кафе, и это часть нашего образования, досуга и труда. Но при капитализме оплачивается только финальный продукт. И в какой-то момент современная экономика может стать столь же неэффективной, как когда-то стал неэффективным и вышел из употребления рабский труд или труд крестьян у феодала.

— Но все эти переходы сопровождались историческими катаклизмами, а в последнем случае — революциями. Вы верите в возможность постепенного перехода из нынешних условий во что-то более человечное?

Муукконен: Если даже это возможно, то займет много времени, а то, что сейчас происходит в Испании или России, ведет совсем в другую сторону.